"Рос и рос… Давно ушел от наших маленьких чувств и помыслов. Но любил нас больше прежнего и звал за собой".
Без него
Казалось, что когда не станет его, должно произойти что-то необыкновенное.
Все эти страшные ночи, которые предшествовали его смерти, лежишь в постели, прислушиваешься к завыванию ветра под окном, а в мозгу, который все время возвращался мыслию к нему, шевелится неотвязное, кошмарное ощущение.
Вдруг загремит сейчас гром… Вдруг произойдет что-то, чего никогда не случалось, и мы все узнаем, что совершилось ужасное, что нет больше на земле Толстого…
Каждую ночь мы ложились с тем тревожным чувством, с которым ложатся люди, зная, что в соседней комнате тяжко больной, борющийся со смертью, самый близкий и дорогой человек.
Спать надо, и потому люди ложились, но каждый шорох, каждый звук, звонок в телефон – и в мозгу, острая и яркая, болезненно яркая мысль:
Это о нем… Его не стало… Получилось известие…
Но нет, это не о нем… И снова падают напрягшиеся нервы.
А, может быть, и минует чаша сия… Ведь сколько раз было. Сколько раз теряли надежду, сколько раз отчаивались, а он побеждал болезнь. Может быть, и на этот раз…
А если нет – какой взрыв отчаяния это вызовет! Какой неудержимый крик вырвется из всех уст!
Если не будет грома с небес, то этот гром земли будет стоить небесного грома…
И пришло известие.
Нет его. Скончался. Скончался наверное.
Наверное. И не гремит небо, и не вырвалось крика из человеческих душ. Явилась только страшная подавленность, растерянность, недоумение…
Умер? Как же так? Как же будет?.. Что будет?..
Какие–то бессильные, недоумевающие слова… Плакали от причин неизмеримо меньших, а от этого не плачется: этого пока не понимаешь…
Ждали так томительно, трепетно, больно, а теперь не понимаешь, и ни боли, ни трепета, одно недоумение.
Смотришь в окно на этот серый, унылый, больной день, и кажется, что от этого такой сумрак, что его нет… Ходишь по комнате и ловишь себя на том, что ходишь как-то осторожно, словно боишься кого–то разбудить, потревожить… Кого? Некого уже тревожить… Кажется, что теперь он наполняет весь мир; вот здесь он, где я это пишу, и здесь, где вы это читаете. И в то же время нет его… Нет его…
Пройдет это первое состояние растерянности, поймем и придем в ужас.
Поймем, что ушел единственный бывший в наше время на земле Человек.
Умирающий Тургенев карандашом на клочке бумаги нацарапал непослушной рукой:
«Пишу же я вам, собственно, чтобы сказать вам, как я был рад быть вашим современником»…
Он был рад. Но разве знал он тогда, в восемьдесят третьем году, что такое Толстой?
Разве мог он предположить, что Толстой, раскрывшись как художник, только начинает раскрываться как мировая совесть, как человек, соприкоснувшийся с Богом?
Кто мог понять, почувствовать в то время, что он будет все идти и идти, идти все вверх, оставляя здесь, на земле, все наше, маленькое, злое, ограниченное нами от других людей рознью религиозной, рознью политической, рознью общественной, личной, всякой другой, какую только мог изобрести человек, а изобрел он их множество.
Ушел Толстой от нашей маленькой любви к ближним, – и потому полюбили его, как самого близкого, все люди; ушел Толстой от маленькой и временной любви вот именно к этому лагерю людей, к нам, мыслящим – и сделался поэтому своим во всех лагерях, для всей земли, для всех живущих на ней; ушел Толстой от одного, тоже ограничившегося уголка, сказавшего: только у нас божественная истина, – и стал через это одной веры со всеми людьми на земле: и с христианами, и с буддистами, и с евреями, и с конфуцианами, и со всеми людьми вообще. Потому что один среди всех был полон той любовью, которая была завещана, но никогда не воплощалась.
Рос и рос… Давно ушел от наших маленьких чувств и помыслов. Но любил нас больше прежнего и звал за собой.
И мы, в меру своих крохотных сил, хоть на вершочек, хоть на шаг, а все-таки поднимались выше. А главное – видели, куда путь лежит, до каких граней дано подняться человеку.
А он все шел вверх.
И несколько дней тому назад, вдруг, поднялся, разом и неожиданно, еще на новую, непредполагавшуюся даже и для него, высоту.
Почувствовал, что зовет его Бог к себе; велит ему бросить последние связи и временным и несовершенным и идти к Нему, нищим материально, но со всеми сокровищами духа своего.
– Встань и иди! – раздался слышимый ему одному голос, и совершилось чудо: встал и пошлее в широкий Божий мир восьмидесятидвухлетний старец, у которого уже не было никаких земных связей.
– Можно ли молиться за него Богу? – раздается странный, слишком человеческий голос.
Что мы, маленькие, можем вымолить для Толстого?
И не лучше ли желать нам, чтобы он помолился о нас, обо всех; помолимся о том, чтобы простил нам Господь слепоту нашу и нашу рознь, и нашу маленькую веру и нашу большую злобу?..
СЕРГЕЙ ЯБЛОНОВСКИЙ.
Посмотреть все газеты на Яндекс.Фотках
Текст и фото взяты с сайта petrovitskaya.lifeware.ru/node/125