Угадаете, кто любил пересказывать Толстого своими словами? Иногда даже получалось похоже на первоисточник :)
Александр Фадеев. "Разгром".
Цитата относится к партизанскому командиру Левинсону. Взята из работы Якова Лурье "После Льва Толстого":
"Наиболее определенно следование "толстовской форме" для, создания "нового содержания" проявилось в сочинениях Александра Фадеева.
Фадеев мог отвергать и даже запрещать идейно неприемлемые сочинения Толстого, но как писатель Толстой оставался для него непревзойденным образцом. "Разгром" Фадеева, написанный после гражданской войны и опубликованный в 1927 г., старательно
воспроизводил толстовский стиль, толстовский синтаксис, толстовский осторожный психологический анализ: "Мечик тоже бежал со всеми, не понимая, что к чему, но чувствуя даже в моменты самого отчаянного смятения, что все это не так уж случайно и бессмысленно и что целый ряд людей, не испытывающих, может быть, того, что испытывает он сам, направляет его и окружающих действия..."
В главе, озаглавленной "Три смерти" (как и рассказ Толстого), в той же манере описывались размышления партизана, попавшего в плен: "Метелица никак не мог поверить, что после всего, что он испытал в жизни, после всех подвигов и удач, сопутствовавших ему во всяком деле и прославивших его имя меж людей, - он будет в конце концов лежать и гнить, как всякий из этих людей..."
Апд. Фадеев застрелился 13 мая 1956 года, написав перед этим письмо в ЦК. Вот его текст.
«Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы — в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли, благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40-50 лет. Литература — это святая святых — отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых высоких трибун — таких как московская конференция или XX партсъезд — раздался новый лозунг: «Ату ее!»
Тот путь, которым собираются исправить положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, — выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой, все той же, дубинкой.
С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и еще могли бы создать! Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожили, идеологически пугали и называли это — «партийностью». И теперь, когда все это можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность — при возмутительной доле самоуверенности — тех, кто должен был бы все это исправить.
Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в роли париев и — по возрасту своему — скоро умрут. И нет никакого стимула в душе, чтобы творить... Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, одаренный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеалами коммунизма. Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, — кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего.
Литература — это высший плод нового строя — унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти — невежды. Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни. Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение трех лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять. Прошу похоронить меня рядом с матерью моей. А. Фадеев».
Воля покойного исполнена не была — его погребли отдельно от матери на Новодевичьем кладбище.
А это, кстати, ссылка на первую редакцию "Молодой Гвардии". Начинается со сцены прямо-таки списанной с ночного разговора Наташи и Сони в Отрадном в "Войне и мире". Потом Фадееву пришлось переписывать роман, чтобы усилить роль партийного руководства Краснодонским подпольем.
