По воспоминаниям односельчан из станицы Старогладковской, "жил он одиноко, со своими собаками да ястребами и с разным зверьем прирученным,-- у него в хате так они и помещались".
"Папаха у него была волчья или лисья, каких, кроме него, никто не носил. И обязательно с балалайкой и без оружия. Ростом в сажень, силищи непомерной. Каким я-то его помню,-- так ему уже под семьдесят было. А выпьет, бывало, чихиря с полведра да в хоровод -- поет и пляшет. А как плясал! "Дядя Епишка, еще, еще!" -- просят его.
"А ну-ка, швинья, тащи чапуру чихиря". Принесут, выпьет -- и опять поет и пляшет да на балалайке звенит. Такой Епишка в праздник бывал. А в будни -- суровый, ни с кем слова не скажет. Тогда носил он старый бешмет, козловой кожи штаны, поршни буйволовые, папаху старую волчью, на плечах шкуру звериную вверх шерстью, а в руках у него была всегда винтовка с золотой насечкой,-- промаха он из нее по зверю никогда не делал. В те времена порох и свинец были дороги, состязаний в стрельбе не устраивали, ну да и промахов не давали..."
Одна запись про дядю Епишку в толстовских дневниках всегда греет мне душу, когда читаю:
"Рассказывая про одну из своих любовниц, Епишка сказал мне, «Всю ночь с ней спал. Полежишь, полежишь. Свечку! Мамушка, душечка!» - «Зачем же свечку?» - спросил я. – «В глаза поглядеть. Как засветишь свечку – «Вот она!» Опять катаешь. Братец ты мой, Маша».
